Глава седьмая

   Поликарпов стал часто проводить вечера в библиотеке Шаронье.

   Однажды он обратил внимание на книгу с изображением причудливой птицы на обложке. Шаронье это заметил,

   — Любишь птиц?

   — Люблю.

   - Охотишься за щеглами? Держишь в плену канареек? Стыдно! Природа дала птицам крылья, чтобы летать, а не чирикать в клетке. Видел, как купаются, I плавают, ныряют в небо жаворонки?

   Коля кивнул головой.

   - Автору этой книги, — Шаронье стер рукой пыль с обложки, — стало завидно. Решил он дать крылья и людям.

   - Как его звали? — встрепенулся Коля.

   - Леонардо да Винчи.

   С жаром рассказывал Шаронье своему очарованному слушателю о замечательной жизни и творчестве гениального итальянского живописца, зодчего, инженера, ученого.

   - Так это его книга с птицей?

   - Его, — Шаронье еще раз осторожно провел рукой по обложке. — «Трактат о полете птиц и других материях». Написан трактат больше четырех веков тому назад! Уже в то далекое время великий итальянец разработал проект летательной машины тяжелее воздуха, а русские... — он легко поднялся по шаткой лесенке под самый потолок и спустился с охапкой книг. — Русские, — повторил он, — это ведь не только никодимы и смарагды, это Ломоносовы, Менделеевы и прочая, и прочая, и прочая! Кто первым установил законы парения птицы?-спросил Шаронье и тут же ответил: — Русские. Кто первым дерзнул на самодельных крыльях броситься вниз с шестисаженной башни в Александровской слободе? Никита, сын русского холопа, за что, по настоянию духовенства, — слышишь, семинарист? — Иоанн Грозный приказал отрубить ему голову. Не смей летать, коли тебе господом богом определено ползать по земле!

   В тот вечер Коля узнал, что первый летательный аппарат тяжелее воздуха был построен Александром Федоровичем Можайским, что еще Ломоносов строил модель летательной машины — геликоптера для подъема метеорологических инструментов, что Ломоносов вместе с ученым механиком, членом Российской Академии наук Леопардом Эйлером проводил опыты с воздушным змеем.

   - С воздушным змеем! — удивился Коля. — А я думал...

   - Детская забава? Нет, это результат извечной мечты человека оторваться от земли вопреки воле божьей! Проникнуть в тайны звездного мира, услышать, как «звезда с звездою говорит».

   «Я верил в бога, — говорил Николай Николаевич, — и... мечтал о крыльях. Вольнодумец Шаронье знал об этом и всячески разжигал мое воображение рассказами о людях, посвятивших свои жизни завоеванию воздушных просторов, служению различным отраслям знаний, которые не поощрялись церковью». На всю жизнь запомнил Николай Николаевич августовский день 1910 года. Утром он, как обычно, спешил в семинарию, по его на повороте чуть не сбил с ног Шаронье:

   - Ты куда?

   - В семинарию.

   - Никаких семинарий. Извозчик!

   Не успел Коля опомниться, как Шаронье втолкнул его в пролетку, уселся рядом с ним и крикнул вознице:

   - На ипподром. Живо!

   Извозчик замахнулся кнутом, гикнул.

   - Четвертого везу туда, — обернулся он к Шаронье, — и последнего. Охота самому посмотреть, как этот рыжий летать будет. Фамилия у него интересная, птичья — Уточкин.

   - Сергей Уточкин?! У нас в Орле? — Коля приподнялся на сиденье. — Тот самый Уточкин?

   - Да, тот самый, который в России выучился летап самостоятельно, без помощи иностранцев.

   Когда Шаронье с Колей добрались до ипподрома Уточкин поднялся на своем аэроплане над забором, сделал разворот и тяжело опустился на дорожку.

   Коля не помнил, как он вернулся домой, не слышал, что говорил ему Шаронье. Человек, в воздухе! Человек! Но разве так летают птицы! Вот если бы можно было создать такой аппарат, который позволил бы человеку соперничать не с петухом, попытавшимся улететь с бани в Георгиевском, а с ласточкой или жаворонком...

   Шаронье был яростным поборником приоритета русских во всех научных открытиях. Коле трудно было тогда судить, где фантазия переплетается с действительностью, кто первый в мире создал самолет, первым поднялся на нем в воздух; Можайский или американцы братья Райт? Не в этом главное. Важно было то, что Шаронье сумел пробудить в затемненном церковными догмами сознании юноши стремление включиться в борьбу за познание мира.

   Познакомив Колю с теорией Дарвина о происхождении видов, Шаронье со свойственным ему пылом утверждал, что в одном Дарвин не прав; не только один труд создал человека, но еще — и это главное — любопытство, стремление проникнуть всюду, даже в тайну собственного происхождения. Всели в человека равнодушие, отрави тупым смирением, тупой догмой — «все от бога, а посему познанию не подлежит», и он превратится в худшее подобие обезьяны.

   Шаронье уверял Колю, что великие умы успели за короткую человеческую жизнь достигнуть вершин во всех областях науки, техники и искусства главным образом потому, что сделали гениальное в своей простоте открытие: самое большое богатство в мире — это время, которое складывается из минут и секунд. Оно драгоценно потому, что невозвратимо. Кто не ведет ему счет и тратит попусту это богатство, ничего в жизни не достигнет.

   И Николай Поликарпов стал пристрастным «счетоводом» своего времени. Над столиком восемнадцатилетнего юноши появилось «строгое расписание дня» в самодельной рамке.

   В «строгом расписании» учитывалась каждая минута, вес было тщательно продумано и сбалансировано. Только поэтому смог Поликарпов преуспеть в семинарской учебе, подготовиться за четыре года к сдаче экстерном экзаменов на аттестат зрелости за восемь классов и выкроить время для занятий литературой и искусством.

   Запомнив слова Шаронье, что знание языков помогает познать мир, Коля стал думать, как уплотнить ему «строгое расписание».

   - Все рассчитано, — пожаловался он своему старшему другу, — нет ни одной лишней минуты.

   - Стоит только захотеть — найдется! Тридцать слов можно вызубрить в день — по десять слов во время еды, в три приема. И три языка изучай — английский, немецкий и итальянский, бог троицу любит!

   Шаронье снабдил Колю словарями, учебников у него не было.

   - А грамматика?

   - Грамматика потом.

   У Шаронье на этот счет была своя теория: раньше чем строить дом, заготовляют кирпич, глину, дерево, гвозди, а уж потом все ставится на место, появляется стройное здание. А посему надо сначала побольше изучить разных слов, а дальше...

   «Дальше, — вспоминал Николай Николаевич, — я всю жизнь никак не мог привести в порядок огромный набор слов из. трех языков, сваленных мною по совету Шаронье в одну кучу, но доступ все же к иностранной литературе они мне открыли, помогли познать, увидеть много полезного, поучительного и прекрасного».

   В 1-й Орловской классической гимназии, куда в 1911 году «с душевным трепетом и дрожью в коленях» явился девятнадцатилетний Николай Поликарпов сдавать экзамен на аттестат зрелости, его встретили холодно и недоброжелательно.

   - Смотрите, кто к нам пожаловал, господа! — смахнул с носа пенсне учитель математики, с притворным удивлением разглядывая Николая. — Колоритная фигура!

   - Нехорошо, молодой человек, нехорошо! — неодобрительно пробасил преподаватель закона божьего чернобородый протоиерей. — Еще два года поучиться, и пе ред вами открылся бы широкий путь к людям и богу.

   Директор гимназии смерил взглядом переступавше го с ноги на ногу Николая, наклонился к преподаватели: математики, прошептал ему что-то на ухо и сказа,громко:

   - Посмотрим, как вы за четыре года обучились пре мудростям, которые мы с трудом вдалбливаем иным недорослям целых восемь лет.

   «Недоучившийся семинарист» поразил своими знаниями придирчивую экзаменационную комиссию и получил по всем предметам высшие отметки. Держал себя Поликарпов с достоинством, отвечал на самые каверзные вопросы спокойно и обстоятельно. Неприязнь присутствующих постепенно сменилась удивлением. После экзаменов учитель математики, который особенно изощрялся в попытках сбить поповича с толку, вынужден был сказать:

   - За сорок лет педагогической деятельности я не встречал более способного юношу. Я бы советовал ему поступить на математический факультет.

   Аттестат зрелости давал Николаю Николаевичу право претендовать на высшее образование, о котором он втайне так мечтал.

   - Езжай, друг сердечный, в престольный град, - посоветовал ему Шаронье. Он обнял Николая Николае вича и сказал с грустью:

   - Чего хитрить: жаль расставаться с тобой, а в Питер и мне дорога не заказана. Бог даст и свидимся...